Падение великого фетишизма / Вера и наука - Страница 31

Средний товаропроизводитель, человек «обыденного мышления», полагает, что «вещи» существуют «так, как они есть», т. е., собственно, именно так, как они выступают в его понятиях. Ему совершенно чужда и недоступна идея, что самое выделение «вещей» из потока опыта было результатом долгого социально-трудового процесса. Он не понимает, что «действительность» вещей, «то, что в них есть», находится в прямой зависимости от технического уровня общества и эпохи, что она, напр., чрезвычайно различна до и после начала применения микроскопа. Она для него просто «то, что есть», и дальше этой пустой тавтологии не идет его мысль. Для него «бытие» абсолютно и метафизично, как бы мало ни задумывался он над его философскими определениями, как бы не были ему незнакомы эти привычные для специалистов схемы.

И такова же для него истина познания. Она — то, что «соответствует действительности», и этим все исчерпывается. Вместе с «действительностью», она, следовательно, отрешается от живой практики, и становится «абсолютной». Она — отнюдь не трудовое орудие коллектива, нет, она существует «сама по себе», независимо от того, находит опору и применение в практической деятельности коллектива, или нет. Когда она имеет частное содержание, выражает преходящие стороны вещей, тогда она и сама является преходящей; когда же ее содержание всеобще, и выражает законы вещей, «законы природы», — тогда она вечна.

Представление о «неизменных законах», лежащих в самой природе вещей, одинаково свойственно как обыденно-практическому, так и философски-отвлеченному мещанскому сознанию. Абстрактный закон, не связанный с конкретными свойствами той или иной вещи в частности, но являющийся познавательным орудием человека для воздействия в жизненной борьбе на очень многие и во многом различные «вещи», здесь выступает как самостоятельная сила, господствующая над вещами. Что закон стоит над «вещами», что явления совершаются так, как если бы они подчинялись закону, — это и для индивидуалиста есть несомненный факт опыта, и по существу, это верное наблюдение. Для нас это вполне просто и понятно: продукт коллективного творчества и орудие дальнейшей коллективной деятельности, познавательная схема стоит над вещами внешней природы, как инструмент, да еще живой инструмент, над мертвым материалом, который им обрабатывается. Конечно, в то же время и сам инструмент должен быть приспособлен к материалу, и должен идти в лом, когда изобретен инструмент, приспособленный лучше, более совершенный. К научным законам это относится в полной мере; но это не мешает им, пока они годны, быть орудиями власти коллективного человека над природой. Для индивидуалиста, действительный субъект этой власти остается вне поля зрения, — и он приписывает ее самому орудию, самому «закону»; для него не коллектив при посредстве познавательных схем — «законов» — господствует над стихиями мира, а эти законы сами по себе, как нечто отрешенное, абсолютное, господствуют над миром. Это — фетишизм того же типа, как фетишизм «меновой стоимости» которая в мышлении товаропроизводителя «сама по себе» управляет обменом товаров, или фетишизм социальных норм морали, которые «сами по себе» регулируют поведение людей и требуют от них повиновения.

Такова вообще идеология, порождаемая меновыми отношениями: это фетишистический мир отрешенного «бытия», отрешенных понятий, отрешенных норм и законов.

XXXIII

Индивидуалистическое общество в его чистом виде, как мы знаем, не существует. Анархическое разделение труда, выражающееся в меновых отношениях, хотя на известной ступени технического развития и становится господствующей социальной формой, никогда, однако, не вытесняет вполне иные формы сотрудничества, и специально ту, которую мы назвали авторитарной. Более того, меновая идеология необходимо дополняется всегда авторитарными формами мышления, как мы видели на примере развития социальных норм; и это все по той причине, что неорганизованное сотрудничество меновой системы в некоторых отношениях не выше, а ниже организованного разделения труда системы авторитарной; — вследствие чего также идеология первого некоторыми своими сторонами ниже идеологи второго, и жизненно нуждается в ее поддержке.

Так, новый тип причинности (причинность-необходимость) и в обыденном, и в философском мышлении менового общества постоянно смешивается со старым (причинность анимистическая).

Безличные «силы», которые принимаются как причины явлений, в большей или меньшей степени олицетворяются, приобретают в воображении людей смутно-персональную окраску, уподобляясь каким-то бесформенным существам, авторитарно властвующим над миром и жизнью. Оттенок этот, обычно — слабый и ускользающий от внимания, в иных случаях усиливается настолько, что бросается в глаза; и особенно это относится к «высшим» силам, к метафизическим причинам наиболее общего характера. Напр., хотя «судьба» или «рок» — самое типичное отражение именно стихийных социальных сил менового общества, — но когда подавленный этими силами человек жалуется на «жестокую волю судьбы» которая «несправедливо причиняет» ему несчастья, — то он не только выражается в духе авторитарного антропоморфизма, но, несомненно, отчасти так и мыслит; в этот момент «судьба» для него почти живое существо, господствующее над событиями его жизни. И такой поворот мышления к старой схеме не случаен. Можно сказать, что он более или менее систематически выступает там, где возникает потребность завершить цепь причин, закончить ее на каком-либо звене, найти отдых и остановку в отыскании причинных связей.